В Ветхом завете слово «Сатана» - ещё имя нарицательное, употреблявшееся во всех перечисленных выше смыслах; в специальном применении к Сатане оно воспринимается как прозвище безымянного врага, у которого могут быть и другие прозвища сходного значения, например, как в апокрифе 2 в. до н. э. «Книга Юбилеев», Мастема (вражда); в евангельских текстах обозначения типа «Лукавый», «Враг» и т. п. По своей природе Сатана подобен ангелам, в кругу которых предстаёт пред лицом Яхве. Его отношения с Яхве поначалу не ясны, хотя очевидно, что он зависим от Яхве, и боится его запретов, но человеку он, во всяком случае, враг и порочит его перед Яхве, что даёт ему роль не то прокурора на суде Яхве, не то интригана и наушника при его дворе. С особой враждой он относится к носителям сакральной власти в «избранном народе», будь то царь Давид или первосвященник Иегошуа, искушая их и вводя в грех, ставя на их пути препятствия и оковы. Позднеиудейская литература развивает и систематизирует эти черты. Поведение Сатаны как космического провокатора, подстрекателя и соблазнителя и прежде сближало его образ с образом змия из истории «грехопадения Адама и Евы», но только теперь их отождествление окончательно формулируется. Здесь Сатана выступает уже не только как клеветник на человека перед Яхве, но и как клеветник на Яхве перед человеком, «приносящий ябеду на творца своего». Ряд легенд приписывает Сатане, именуемому также Самаэль, плотскую связь с Евой и зачатие Каина (библейский рассказ о греховном зачатии рода исполинов от соитий «дочерей человеческих» с «сынами Элохима» - смысловую инверсию языческих мифов о рождении полубога от связи смертной с богом; взгляд на Еву как на пособницу и подругу Сатаны подчёркнут в легенде «Ялкут Берешит», согласно которой они были сотворены одновременно). Внушениям Сатаны приписываются все чёрные дела из истории «избранного народа», например поклонение израильтян золотому тельцу (специальная месть Сатаны за получение ими закона Яхве на Синае), прелюбодеяние Давида с Вирсавией «Сангедрин», указ Амана об уничтожении иудеев, даже написанный на пергаменте из рук Сатаны «Эстер рабба».

К Сатане восходит всё моральное зло мира; все образный эквивалент его образа - характерное для Талмуда понятие «злого помысла». Поскольку же порождение греха, сродное с ним и необходимо из него вытекающее, есть смерть (новозаветная формули­ровка этой ветхозаветной аксиомы - Иаков; в рассказе о грехопа­дении предупреждение Адаму - «смертию умрешь»), Сатана часто сливается в позднеиудейских легендах и толкованиях с ангелом смерти, «вынимающим» душу человека (например, «Баба Батра»). Воинство враждебных человеку духов состоит под властью Сатаны (апокрифы «Мученичество Исаии», и «Житие Адама и Евы»), подобно тому, как дэвы служат под началом Ангро-Майнью. Остаётся неясным отношение между Сатаной и такими «начальниками» и «князьями» бесов, как Азазель, Велиар, Вельзевул и т. п.; они или тождествен­ны ему, или его соратники. Поскольку иудейский монотеизм в противоположность иранскому дуализму энергично настаивал на принципе «всё от Яхве» («Я образую свет и творю тьму, делаю мир, и произвожу бедствия»), бытие Сатаны представляло для него проблему, в пределах иудаизма едва ли однозначно разрешённую. Напрашивались два пути нейтрализации этой проблемы. Во-первых, можно было акцентировать слабость Сатаны, неравный характер его борьбы с Яхве, страх, внушаемый ему первосозданным светом мессии, его бессильную зависть (согласно версии, намеченной в позднеиудейских текстах и перешедшей в Коран, само отпадение Сатаны от Яхве было вызвано этой завистью) к человеческому роду, победу над Сатаной в культовых актах, например в покаянном празднике иомкипур (сумма цифровых значений букв имени Сатаны по-еврейски поэтому даёт 364=365-1, что над одним днём в году Сатана не властен). Этот путь был вполне ортодоксальным для различных направлений иудаизма и оказался, приемлем также для христианства, где осмеяние Сатаны связывается с победой над ним Христа. Но в мистике иудаизма возможен иной, противоположный и сомнительный путь, на котором Сатана ставится в большую близость к богу, как порождение атрибута гнева, вышедшего из божественной всеполноты и обособившегося (ход мысли, повторяющийся у такого христианского еретика, как немецкий философ Я. Бёме). Основания для этого искали в библейских текстах: если одно и то же событие мотивируется в более раннем тексте «гневом Яхве» («Гнев Яхве... возбудил Давида сказать: пойди, исчисли Израиля и Иуду»), а в более позднем тексте - действием Сатаны («Сатана возбудил Давида сделать счисление израильтян»), открывалась возможность для интерпретации, делающей Сатану как бы олицетворением «гнева Яхве». Эту возможность наиболее явно реализуют каббалисты, учащие о некой «левой» или «северной» стороне божества, которая имеет свою эманацию, и эманация эта состоит под знаком Самаэля, или Сатаны Божественная полнота оказывается у них интегрирующей силу зла как один из своих моментов, причём внутри божества это даже не зло, но становится злом вне его. В различных формах еретической трансформации библейского монотеизма варьируется модель, выявившаяся впервые в иранском зерванизме, где Зерван есть родитель не только Ормазда, но и Ахримана; например, средневековые богомилы (ересь на христианской почве, типологически близкая манихейству) говорили о Сатанаиле (бог), как сыне бога и брате Иисуса Христа. Но и на более ортодоксальной иудаистской почве Сатана рассматривается как персонаж, едва ли до конца отторгнутый от общения с Яхве. Он свободно восходит на небеса, чтобы обвинять человека перед Яхве (ситуация пролога книги Иова), и сходит с небес, чтобы ввести человека в соблазн, а после снова подняться.

Напротив, прямая полемика против всех попыток выявить корни зла в самом боге звучит в новозаветном тезисе: «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы». Раннехристианские тексты описывают пришествие Христа как второе - после упомянутого и отнесённого к Люциферу-Сатане - и окончательное низвержение Сатаны, выявление его отторженности от горнего мира. Когда ученики Христа впервые выходят на проповедь, Христос видит «Сатану, спадшего с неба, как молния». У раннехристианского писателя 2 в. Иринея Лионского зафиксировано предание, согласно которому Сатана и бесы достигли полной меры в злобе и отчаянии именно в результате прихода, деятельности, жертвенной смерти и воскресения Христа, до конца обнаруживших духовную поляризацию добра и зла в мире. С тех пор Сатана очевидным образом «осуждён» и может только, оставаясь до поры «князем мира сего», вести безнадёжную игру дольнего против горнего и времени против вечности. Даже в своём собственном обиталище он посрамлён сошествием Христа во ад. В будущем Сатане предстоит кратковременный реванш во времена антихриста, и затем окончательное заключение в аду.

Осталось не вполне выясненным, как к этой перспективе относится сковывание архангелом Михаилом Сатаны на срок тысячелетнего царства праведных с последующим выходом Сатаны из темницы и войной инспирируемых им Гога и Магога против «стана святых и города возлюбленного». Раннехристианский мыслитель 2-3 вв. Ориген учил, что в конце времён все отпавшие от бога существа, включая Сатану, обратятся и будут спасены (т. н. апокатастасис), но эта доктрина Оригена не получила признания.

Новозаветные тексты, полностью отказываются от каких бы то ни было наглядных образов Сатаны. Напротив, средневековая фантазия изощрялась в детализации таких образов, наделяя Сатану исполинским телом неимоверных размеров, чудовищным смешением антропоморфных и животных черт, многорукостью и т. п. Пасть Сатаны часто оказывается тождественной с входом в ад, так что попасть в ад, значит, быть сожранным Сатаной. В «Божественной комедии» Данте Сатана, наполовину вмёрзший в лёд ада (символ холода нелюбви), являет уродливую пародию на образы небес: у него три лица (насмешка над троицей}, причём одно из них - красное (гнев как противоположность любви), другое - бледно-жёлтое (бессилие или леность как противоположность всемогуществу), третье - чёрное (невежество как противоположность всеведению), шесть крыльев нетопыря, соответствующих шести крыльям херувима. Зубы его пастей терзают Иуду Искариота, предателя высшего духовного авторитета, и Брута и Кассия - крамольников, посягнувших на высший государственный авторитет. Напротив, Дж. Мильтон в «Потерянном рае» сообщает образу Сатаны мрачную величавость, делающую его пригодным к роли эпического героя (в том же направлении идёт трагедия нидерландского поэта И. Ван ден Вондела «Люцифер», герой которой» умеет быть импозантным в своём тщеславии и рассуждает о необходимости исправить ошибку бога на пользу самому богу). Только после романтизма («демонические» образы Дж. Байрона, «Демон» М. Ю. Лермонтова и т. п.), в струе либерализма и антиклерикализма, образ Сатаны как вольнолюбивого мятежника может стать однозначно положительным, обретая черты идеализированного греческого божества («К Сатане» Дж. Кардуччи, поэма М. Раписарди «Люцифер»; особняком стоит «Литания Сатане» Ш. Бодлера). Для А. Франса как наследника этой традиции уже аксиоматично, что Сатана - идеал, и он играет с этой аксиомой в «Восстании ангелов», вывёртывая её наизнанку и доказывая, что даже Сатана, придя к власти, перестанет быть симпатичным. Параллельно с этим «сатанистские» мотивы разрабатывались декадентством конца 19 в. и его позднейшими вариациями (графика Ф. Ропса и т. п.). Всем «реабилитациям» Сатаны (например, в трактате Дж. Папини «Дьявол», 1953) противостоит попытка возродить традиционный образ страшного, унылого и внутренне мёртвого космического властолюбца как Саурона в сказочном эпосе Толкиена «Повелитель колец».